Раймонд Чен описывает курьезный случай, происшедший с ним во время семейной встречи. За столом, в числе прочих, была и двухлетняя девочка, которая вдруг опрокинула свой стакан с соком. Взрослые бросились вытирать разлитую жидкость со стола и пола. Когда суета улеглась, девочка победоносно подняла опустевший стакан и с гордостью произнесла: «Все выпила!»

Интересно наблюдать, как дети постигают родной язык. Никто не объясняет ребенку, что означает, что сок выпит. Судить о смысле остается ему самому. Если бы не этот случай, возможно, мы так бы никогда и не узнали, что для этого человека «сок выпит» означает вовсе не то, что сок перебрался внутрь него. Отнюдь нет: смысл этой фразы для нее состоит в том, что емкость, первоначально содержавшая в себе напиток, опустела. Во всех прочих случаях, эти два события происходили вместе, и отделять одно от другого не имело никакого смысла. Ярлык же, словесное обозначение, оказался присоединенным не к тому действию, которое взрослые обозначают этими словами.

Еще интереснее, что сказанное можно отнести не только к детям. Часто и взрослые, воспринимая слова, выводят из сказанного иной смысл, нежели тот, что говоривший пытался в них вложить. Я говорю здесь «часто», но, думаю, что здесь следовало бы сказать «всегда» — за исключением наиболее тривиальных случаев коммуникации. Символы больше слов; отдельное слово, извиняюсь за холистическое свойство этой непослушной мысли, не передает даже элементарного кусочка смысла. Если в диалоге есть обратная связь, только тогда — возможно, если должные усилия будут с двух сторон приложены, — сообщение будет передано. Когда же оно передается в письме, там, где обратной связи непосредственно не возникает, пишущий, чтобы быть понятым, принужден вести диалог с воображаемым читателем. Читателю же придется превращать себя — да, именно становиться на время! — тем самым воображаемым читателем, с которым вел диалог автор.

Насколько это возможно? Ведь большая часть смысла высказывания — вовне. Смысл может быть заземлен либо в ощущении, либо в некритическом убеждении. Если первые весьма близки к общечеловеческим — соленое солоно, а горячее горячо, — то вторые зависят от общества, культуры, эпохи.

Если автор и читатель принадлежат к одной культуре и одной эпохе — понимание возможно, хотя, повторюсь, и требует приложения определенных, но вполне терпимых усилий. Но как стать воображаемым читателем Цицерона? Авиценны? Фомы Аквинского? Придется ли положить на это всю жизнь непосильного труда? И даже тогда — возможно ли понимание? Можно сохранить черные жучки слов на бумаге, отпечатки штампов на глиняных табличках, ямки на оптических дисках. Но можно ли сохранить мысль — понятной?